Мы, деревенские, ребята крепкие

Андрей Александрович Аршинов – участник Великой Отечественной войны. Брал Берлин.
Он с 1920 года рождения, живет в Губкине в микрорайоне Лебеди, дом его – по улице Шахтерской – со стороны, как говорится, «видный» и внутри просторный. Супруга его вот уж 20 лет как умерла, и живет он теперь с сыном и невесткой. Когда шел к нему, откровенно говоря, сомневался – стоит ли беспокоить человека: как-никак 93 года! Тем более что В. В. Рожок, председатель совета ветеранов микрорайона, характеризовал его мне по телефону как человека весьма скромного и не любителя о себе рассказывать.
И еще, когда шел, думал вот о чем. Как-то не очень нравится мне слово «участник» по отношению к тем, кто воевал. Ну, я понимаю, когда принимают участие в каком-нибудь, скажем, митинге, в забеге на дистанцию, в конкурсе… Но в войне (читай, в защите Родины) – принять участие!.. Нет, это что-то не то...
Помнится, в пору моей молодости, когда в стране уже совсем мало оставалось участников Гражданской войны, их обычно называли просто: «герой Гражданской войны». Я все это к тому, что пора нам и всех еще живущих участников Великой Отечественной войны называть не безликим и пресным «участник», а – «герой Великой Отечественной войны», чего они, вне всякого сомнения, заслуживают. (Это, на мой взгляд, нисколько не умаляет официально утвержденного когда-то почетного звания за особые подвиги «Герой Советского Союза»).
Встреча с Андреем Александровичем произвела на меня впечатление, и прежде всего – сама внешность ветерана. Особенно впечатляли мощные затылок и шея, вернее, то место спины, где должна была находиться шея.
– Однако!.. – подумалось. – Сюда бы еще двух бойцов ковра и ринга – Федора Емельяненко с Валуевым, – чем была бы не картина «Три богатыря»!
Он неспешно, чуть переваливаясь, подошел ко мне и так же неспешно протянул руку, промолвив при этом:
– Что-то я тебя не помню.
Но откуда он должен был меня помнить? Ах да, я представлялся его сыну по телефону, что мы с его отцом земляки! Оказалось – не совсем. Моей родиной была бывшая когда-то на месте нынешнего Лебединского карьера деревня Лебеди, а его – село Коробково. Но что за важность: город Губкин, выросший на их месте, стал теперь нашей общей малой родиной!
Детство Андрея Александровича, да и юность тоже, были далеко не розовыми. В четыре с половиной года он остался без родителей и был определен в Старооскольский детдом. Однажды счастье вроде бы улыбнулось нашему герою: его взяла к себе одна учительница и хотела усыновить. Но то ли не понял мальчишка своего счастья, то ли пересилила тяга к вольной жизни, только сбежал он от доброй женщины и бродяжничал потом. А когда исполнилось
17 лет, устроился на работу столяром на мебельную фабрику под Воронежем.
Кстати, с тех пор не изменил профессии в течение всей своей трудовой жизни. Так, после войны он 15 лет столярничал и плотничал в совхозе «Ямская степь». За это время обзавелся семьей, растил двух сыновей и двух дочерей. Растить было нелегко – трудное после войны настало время. Поэтому за 15 лет, по словам Андрея Александровича, он не использовал ни одного выходного и не взял ни одного отпуска. После работал на стройках города и завершил трудовую деятельность на Лебединском ГОКе.
Человек, много поживший, – что путник, осиливший долгую дорогу: много миновал мест равнинных и гористых, глухих и живописных, но оглянулся – все скрыла даль, затуманила, лишь отдельные вершины просматриваются более отчетливо. Только и они уже не оживляют взгляда усталого путника, не будят в нем ощущений, некогда пережитых. То же, видимо, и у нашего ветерана: хоть и живут еще в памяти многие события, случившиеся на его веку, особенно – военной поры, но говорит он о них скупо и словно бы нехотя. Глаза его при этом часто прикрыты (видно, так ему легче блуждать по уголкам своей памяти).
– В 19 лет призвали меня в армию, в железнодорожные войска, а через два года началась война. Прошел от Воронежа до Берлина.
– И все – «железнодорожником»?
– Нет, на войне я пулеметчиком был, командовал отделением. В звании старший сержант.
– Может, какой-нибудь бой помните?
Немного помолчав, сказал:
– Вот… под Старым Осколом… в Атаманском лесу такие бои были! Там, правда, одна ерундовинка получилась… ранило меня в голову (осторожно трогает рукой свою голову выше правого виска). Осколком – по «черепку». В госпитале отвалялся. Сейчас не болит, но как лягу на эту сторону, так сразу чувствую. А бои… Кто ж их считал, бои-то? Вся война – бой. Я вот служил в отдельной зенитной пулеметной роте, нас часто «бросали» на трудные участки – то на подкрепление, то на прорыв. Приходилось охранять штаб дивизии, полка, батарею «катюш». Помню, вышли мы на границу Белоруссии с Польшей, немцы были там в окружении. Очень они упорно дрались, хотели вырваться, да мы не дали… Такие гиблые места были – начинаешь окоп рыть, а через полметра – уже вода… Ерундовинка там такая получилась – ранило меня в бедро, опять – госпиталь (снова – молчание). А в Восточной Пруссии так всю щиколотку на той же ноге раздробило («Еще одна «ерундовинка», – мелькнуло у меня голове). Но мы, деревенские, ребята крепкие.
– С каким же пулеметом воевали?
– В начале войны – с «Максимом», а потом – «ДШК». Хороший пулемет, калибр – 12,7. Мы его на нашей «полуторке» во-зили. А потом отняли у фрицев «опель», так на этом «опеле» гнали их до самого Берлина.
– Берлин трудно дался?
– Да-а… Мне за него медаль «За отвагу» дали. Есть, правда, еще два ордена – Славы и
«Отечественной войны», но эта медаль мне ближе.
– Вы и день Победы в Берлине встретили?
– Нет, мы к этому времени дальше с боями пошли, еще один городок взяли, называется… – он пытается что-то выговорить, но – то ли не выговаривается, то ли забыл название – машет рукой и надолго замолкает. Глаза его прикрыты. Может, устал? Но сидит он прямо и спокойно. Я смотрю на его мощный загривок, любуюсь.
– Как у вас со здоровьем? В больницу часто обращаетесь?
– Не, никогда туда не ходил. Приходил как-то, правда, двери, окна им делать.
– И зубы, смотрю, у вас еще свои…
– Уже мало осталось. С 63-х лет начали понемногу болеть. Но жую пока своими. И читаю без очков.
– А как к вам дети, внуки, правнуки – не обижают?
– Да, слава богу, в мире живем.
Молчит. Потом проводит рукой по густой щетине на подбородке:
– Две недели вот уже не брился, а так я красивый.
Не пойму, пошутил или всерьез. Прощаясь, желаю ему всего хорошего, а главное – не болеть.
– Да что я, дурачок что ли, чтобы болеть! – отвечает опять с серьезным выражением лица.
Э-э, да он и впрямь, видно, не без юмора! Признак здорового ума!
Одеваясь в прихожей, смотрю краем глаза через проем двери на кухню, где остался мой собеседник. Он стоит у столика и, опершись на него одной рукой, наливает другой в большую чашку компот, зачерпывая его вместе с яблоками половником из кастрюли. Наполнив чашку почти до краев и осторожно ступая, несет ее, держа одной рукой, через всю огромную кухню к большому столу. Я застыл и, не дыша, словно болельщик на трибуне, наблюдаю: прольет или не прольет? Не пролил!
…И долго еще, пока я удалялся от дома Аршиновых по длинной улице Шахтерской, в голове у меня крутилась фраза старого ветерана:
– Мы, деревенские, ребята крепкие.